Алпатов об Ирине Евгеньевне Даниловой

Ирина Евгеньевна Данилова (1922–2012) –  выдающийся отечественный историк и теоретик искусства, доктор искусствоведения, заслуженный деятель искусств РСФСР.

Один из наиболее ярких искусствоведов послевоенного поколения, исследователь как западноевропейского, так и русского искусства. Подобно ее университетским учителям, Данилова никогда не ограничивалась одной лишь областью искусствознания. Круг ее интересов был необычайно широк  – и в смысле географии, и в смысле хронологии, и в смысле проблематики. Кроме того, И. Е. Данилова известна как преподаватель истории искусства, музейный деятель (заместитель директора по науке в ГМИИ им. А. С. Пушкина) и, наконец, как выдающийся организатор науки, не только искусствоведческой, но и многих других гуманитарных сфер.  Многочисленные исследовательские труды Ирины Евгеньеыны связаны с искусством Античности, Средних веков, Возрождения и Древней Руси. Ряд монографий посвящен творчеству отдельных мастеров – Ивана Аргунова, Джотто, Боттичелли, Брунеллески, Альберти и др.

С самого начала обучения в Московском Университете ее преподавателем был Михаил Владимирович Алпатов. Ирина Евгеньевна, возможно, единственная, кого можно сегодня причислить к его ученикам. В статье «Памяти учителя» она писала: «Михаил Владимирович был замечательным педагогом, учителем, но – как сам он с горечью признавался в последние годы – учителем, не оставившим учеников». И далее: «Незадолго до кончины Михаил Владимирович впервые назвал меня своей ученицей. Это дорогое для меня признание дает мне моральное право назвать его своим учителем». Дружбу с М. В. Алпатовым И. Е. Данилова пронесла через всю жизнь, разбирала после смерти его архив, многократно писала о нем, издавала сборник его воспоминаний. Некоторое время они вместе преподавали в Художественном институте им. Сурикова.

Позже Алпатов напишет о ней в своих «Воспоминаниях»:

В Университете я обратил внимание на одну скромную и робкую студентку, которая стала описывать произведение искусства прямо в лицо, без оглядки на предшественников.

В своем докладе «”Свадебное шествие Марии” Джотто» она писала: «С трудом приподнимая тонкой нежной рукой тяжелые складки длинного плаща, как будто окруженная ореолом почтения и одиночества, юная героиня предстоит, готовая на великую жертву, полная трепетного ожидания, с какой-то трогательной детской сосредоточенностью на лице».

В дальнейшем Ирина Данилова рассматривает композицию Джотто: «Разделив изображение горизонталью на две совершенно равные части, художник придает ему особое спокойствие и ясность и строгое равновесие тяжелых и легких частей. Чистая, ясная задушевность, какая-то прозрачная созерцательность и жизнерадостное веселие даны хрупкой фигуре Марии; ее профиль – и неуклюжие грузные тела музыкантов, их добродушные грубые лица. Сколько в этом свежести, светлой влюбленности в жизнь».

Поэтому я был глубоко растроган, когда она впоследствии была направлена в Италию на целых шесть месяцев. Я был рад, что она увидит в натуре Джотто, и волновался за нее.

«Рим город поистине великий и поистине непереносимо противный. Все великое до такой степени захватано, замусолено, что требуется огромное усилие, чтобы воспринять такие вещи, как Аппиева дорога или Форум. В музеях здесь очень много всякой дряни, особенно скульптуры, да и в живописи тоже. Но вдруг среди всего этого — откровение. Трон Людовизи (в музее Терм) заставил меня вспомнить о Троице Рублева. Вы были правы, в ней, конечно, есть отблеск подлинной Греции. Все, что мне удалось увидать из живописи итальянской XIII–XIV вв., ни в какое сравнение не идет с нашей иконописью, особенное Рублевым.

В Термах сейчас новые экспозиции, выставлены несколько греческих оригиналов. Я даже не подозревала до сих пор, что такое греческий мрамор — он весь розовый с золотыми прожилками, весь живой, пористый. Рядом с ним римский — как воск или мыло, смотреть невозможно».

Зная ее интерес к античному искусству, я рекомендовал Даниловой обратиться к лучшему знатоку в этой области Бьянки Бандинелли. Вот какой ответ на мое предложение я получил от нее. «Все здешние профессора — это боги, и только один из них Бьянки Бандинелли — снизошел до встречи со мной, и то, видимо, потому, что он член общества «Италия — СССР» — положение обязывает. Я серьезно подготовилась к этой встрече, хотела извлечь из нее какую-то пользу, но ничего из нее не вышло. Он выдержал 15 минут светской беседы, ничем абсолютно не интересовался и затем вежливо выпроводил меня, заявив, что он очень занят и очень устал. Он не заинтересовался даже тем, что его работа переводится на русский язык и выходит в нашем сборнике. Мне сказали, что он самый приятный и благожелательный из всего Олимпа».

Зато я был полностью удовлетворен, больше того, взволнован отчетом о ее встрече с Пестумом.

«Мое пребывание в Риме закончилось великолепным аккордом — я видела Пестум. Когда я увидела храм и траву вокруг — большие кусты аканта (уверена, что это именно акант, а не просто обычный репейник) и полевые маки, и вдали море, удивительное спокойное и блестящее на солнце, я подумала (как один из героев Достоевского по поводу картины Лоррена), что м. б. в Италию-то так стремилась поехать только для того, чтобы увидеть Пестум и что теперь мне ничего вообще больше не нужно.

Мы приехали с довольно большой группой на пульмане, но так как хотелось, чтобы эта встреча с Грецией происходила с глазу на глаз, я ушла одна подальше от всех, села на один из священных камней и долго плакала. Это наверное было очень глупо, но я не могла ничего с собой поделать».

Вернувшись из Италии назад, Данилова все никак не могла отделаться от своих итальянских впечатлений.

«Все еще живу Италией — бродячей жизнью, улицами, барами, тратториями, бесконечной сменой впечатлений, цыганской беззаботной, бескорневой жизнью. Она казалась подчас очень тяжелой. Но как она втягивает своей легкостью, своим разнообразием, своей отрешенностью от всего, кроме эстетических впечатлений, своей особенной «уличностью», которой у нас здесь совсем нет. Улицы, камни, церкви, музеи, дворцы, бары, траттории, автомобили, поезда, вокзалы, скамейки бульваров, уличные встречи, снова ступени церквей, набережные, пароходы, город утром, днем, вечером, ночью, все новые и новые люди и снова улицы — и только случайно, как вынужденный перерыв,— несколько часов сна в постели… Все-таки Рим это великий город — и зря я его ругала… Это единственный город Италии, в котором можно жить долго, единственный живой город Лациума — Италия Пуссена, Гоголя, А. Иванова, город, в котором все окрестности вызывают множество литературных и художественных ассоциаций. Это Италия классическая и самая светская…».